статья из книги Михаил Яхилевич «Живопись».
Дух i лiтера,
Киев – Иерусалим, 2015 год

Михаил Яхилевич – художник сомневающийся, занятый исследованием границ стиля. Эта «пограничная» позиция позволяет ему постоянно модифицировать манеру своей живописи, не нарушая всегдашнюю гармонию вкуса и формы. Поэтому эволюция Яхилевича – логичная, хотя и с некоторыми отступлениям и тупиками; она вписывается в «позитивистский» канон, где есть наследственность, изменчивость и, что принципиально для пути художника, череда стилеобразующих  влияний. Их история весьма существенна для искусства Михаила Яхилевича.

Через своего деда Меира Аксельрода Яхилевич приобщился к чистым отражениям модернизма. Для него совершенно естественно любить, чувствовать и правильно понимать Фалька, Лабаса и Тышлера. За этими художниками стоят традиция и школа, у них приятно учиться, им хочется подражать. Заслуга Аксельрода в том, что он не только разбудил в своём внуке художника, но и не дал ему раствориться в классическом модернизме, научил уважать себя и чтить границы самостоятельного творчества.

Первое и самое сильное влияние – модернизм – определяющее для Яхилевича, основа его художественной системы. Импульс Аксельрода и врождённые способности сделали своё дело: ещё в 1960-х Яхилевича провозгласили вундеркиндом, мальчиком он обрёл признание, славу и, конечно, искушение двигаться дальше этой дорогой, получая восторженные отзывы.

Когда деда не стало, домашнее обучение завершилось. У Яхилевича были все шансы раствориться в советской арт-системе, но ему снова повезло: наставником в художественной школе оказался Алик Меламид – тогда выпускник Строгановки, но в ближайшем будущем – создатель соц-арта, уже в то время экспериментировавший со своим приятелем Виталием Комаром в направлении, которое через несколько лет оформится в один из вариантов советского постмодернизма. Меламид, по словам Яхилевича, научил его задумываться «о концептуальной сути работы и психологии творчества». Можно сказать, что это было второе мощное влияние.

Какой багаж был у Яхилевича после окончания художественной школы? Папки с работами деда, Тышлер, Фальк, импрессионисты, намеки на  концептуализм или… Или просто писать пейзажи с натуры в Тарусе? Яхилевич на распутье, но ему снова везёт с учителем. В студии Евгения Додонова он усвоил исключительно важные принципы: жесткость композиции, строгость в отборе элементов.

Будь Яхилевич чуть старше, нашлось бы ему место в колонне шестидесятников, да и в компании семидесятников он вполне мог бы претендовать на место в первом ряду… Но едва ли он тогда умел – и хотел – улавливать суть идейно-художественных коллизий,  что-то его удержало от тамошней грядущей славы. Шестидесятники

прямое цитирование «забытых» и «запрещённных» модернистов воспринимали «на ура», как открытие и новшество, а для Яхилевича это стало бы лишь очередным прочтением. С одной стороны – успех в узком кругу и захватывающая атмосфера андеграунда, с другой – повторение пройденного. Можно стать «продолжателем», но уж никак не имитатором. А где-то совсем рядом – ещё и постмодернизм, соц-арт, Меламид… Яхилевич идёт в театр, да к тому же в провинциальный. Здесь он экспериментирует всё с теми же границами искусства, с соединением несоединимого, с объёмом и движением. Театр тоже сильно повлиял на его творчество: Яхилевич изучил пространство, освоил язык инсталляции на практике, чего так не хватало концептуалистам, вынужденным изобретать велосипед…

В театре Яхилевич вполне мог закончиться как художник, или – состояться, выйти на свою генеральную линию, свой путь – и экспериментировать дальше, наслаждаясь свободой и пребывая на гребне актуальности. Именно такой вариант подсказывала судьба – Яхилевич стал главным художником Театра «У Никитских ворот». Он уже стяжал статус, перед ним возникли прекрасные перспективы поработать на собственное имя, проснувшись однажды знаменитым,

но тут возник очередной смыслообразующий источник – иудаизм. Яхилевич не бросил вовсе искусство. Он ко всему прочему ещё и интеллигент, то есть сама природа и душевная организация не позволяют ему соблазниться каким бы то ни было радикализмом и жёстким отрицанием одного ради другого. Познавая Тору, присоединившись к общине «Маханаим», Яхилевич продолжил изобретать новое искусство, созвучное своему душевному состоянию.

Это новое искусство Яхилевич изначально конструировал в привычных рамках, сплавляя модернистские формы и соц-арт. Точнее, не совсем соц-арт, а некую его проекцию, где пересмешнический концептуализм встречается с застывшими  социально-критическими пейзажами в духе, например, Михаила Рогинского. Да, у Яхилевича по-прежнему получались пейзажи, хотя и обогащённые «жанром». Результат этого синтеза – совершенно искренний продукт – не мог встретить понимания ни у новой публики Яхилевича (в 1991-м он репатриировался, но попал в тот же интеллигентский круг), ни, кажется, и у самого художника. Яхилевичу с его искренностью  сложно разделять жизнь, идеи и искусство. Он прочувствовал среду, стал соучастником Праздника, но уличная радость, пряный аромат и шумная традиция – всё это очень часто толкает художника в сторону китча. Тот  период в творчестве Яхилевича, когда карнавальные образы сделали формальную ясность заложником сюжета, был обречен остаться без развития.

Последняя   стилеобразующая сила на данный момент– это Израиль. Яхилевич создаёт очень израильское искусство. Иные из работ Яхилевича, в принципе, трудно понять, не будучи израильтянином. Надо видеть забор безопасности, осознать его необходимость (или, напротив, противоестественность), надо услышать вой сирены (хотя бы учебной), понимать, что есть «своё» бомбоубежище и «общественное», что пустыня живёт, а море – всегда разное…

На Ближнем Востоке много красок и страстей, здесь легко запутаться в метафорах и потерять себя, здесь можно скатиться в чудовищную эклектику, пытаясь транслировать в живопись разноголосицу, перенасыщенный раскалённый мир – море и пустыня, страхи и надежды, вера и разочарование. Здешнее искусство, израильское, требует простоты и ясности – форм, сюжетов, пластики.

Яхилевич не строит многозначные фейк-конструкции, не играет на публику, которая должна считывать и приобщаться, разгадывать ребусы. Он ориентируется на чувства и избегает банальностей. Поэтому пейзажи – минималистические, скроенные из простейших «форм» и передающие универсальные эмоции.

Все его сюжеты имеют отношение к реальности, они её отражают, пересказывают – но без лишних слов. Живопись не мешает сюжету, а сюжет помогает живописи рафинироваться, свет и цвет проявляются во всей своей силе и самодостаточности. Чешуя с атмосферными следами и рефлексами, искорёженными эмоциональным императивом, сброшена, осталась только суть, пейзажа, наполненного, если того требует правда жизни, персонажами – в равной степени безликими и узнаваемыми. В ситуациях проступает чистое настроение, когда каждая деталь становится символом…

Как ни странно, Яхилевич по-прежнему пытается соединить модернизм и постмодернизм. И тот и другой он изучил, освоил и отформатировал под себя. Оба уже давно утратили классические черты, сплелись в особенный лирический минимализм, но всё равно то и дело пытаются спорить друг с другом – о первенстве, влиянии, перспективах… И, наверное, модернизм побеждает, потому что в нём есть душа.

Леонид Лернер

Иерусалим, 2015 г.