Журнал “Собрание”, Москва, 2006 год

Праздников мало, их ждешь и они редко внутренне переживаются как праздники. Истинный праздник – всегда возврат в детство с его наивной верой в то, что каждое, пусть даже официальное торжество, придумано специально для тебя, для того, чтобы ты съел лишнюю порцию мороженого и получил в подарок воздушный шарик.

Вот эту наивную, по-детски понятую праздничность самого захудалого праздника прекрасно передают работы М. Яхилевича 70-80-ых годов, написанные до отъезда из России в Израиль.

Смех, позволяющий даже скучную советскую обыденность уподобить празднику — вот что важно и что выглядит совершенно непривычно на фоне соцарта, работавшего с социальными штампами и менявшего знаки на противоположные, — взгляд Яхилевича шире и многогранней. Он видит не социальные штампы, а живую жизнь, которая всегда богаче и интересней идеологических схем. И в этом ему помогает юмор, утепляющий прозаическую реальность и даже делающий ее по-своему праздничной.

Рабочие в синих комбинезонах причудливо расползлись по участку, захламленному горой пустых ящиков, радуясь отдыху («После работы», 1979). На воротах фабрики красные флажки (не флаги!). А сзади купы деревьев и розовато-голубое небо, включающее смешной и неприбранный быт в космический контекст. И так у автора всегда. Смешное и маленькое включено в большое и значительное. Пивной бар с отчетливо намалеванной вывеской привлекает жаждущих («Пивной бар», 1989). Вдоль улицы – очередь. Но так живописна сама эта кривая улочка с цветными каменными домами и деревянными изгородями, так безмятежно  небо с красивым деревом, раскинувшим на его фоне ветви, да и так весело стоят в очереди люди, охраняемые смешной собачонкой, что и тут «социальная издевка» тонет в чем-то гораздо более человечном. И даже изображение пионерской линейки лишено однозначности соцарта. («Пионерский праздник», 1979). Фигурки пионеров ритмично вписываются в «прямоугольные» пространства веселых розовато-сиреневых тонов с вкраплениями красного (пионерская символика). И все это действо производит впечатление чего-то забавного и игрового, а не тяжелого и мучительного. И это – праздник, в особенности, если, стоя на линейке, глазеть на небо с причудливыми облаками. В самом деле, добавим от себя, где только люди ни стоят – на каких площадях, плацах, парадах, — празднуя нередко совсем не то, что «положено», а радуясь молодости, встрече с друзьями или неизвестно чему!

Ранний Яхилевич словно бы по-детски ныряет в эту смешноватую, неприхотливую жизнь, парадоксальным образом, с юмористическим прищуром, ощущая ее бытийную праздничность. Она явлена в спирально закрученном, «лоскутном» пространстве, в яркости красок, в общей непосредственной, озорной ритмике работ… Ранние работы приводят на память М. Сарьяна и С.Лучишкина с их солнечной детскостью.

Как же объединить жизнь-праздник раннего Яхилевича и жизнь-отчаяние – позднего? Кажется, что это невозможно. Между двумя этими мирами – пропасть. И ничего общего тут нет. Но художнику удалось навести мосты.

В поздних работах из технократического ада человека вырывает опять-таки праздник, но праздник – религиозный. Он изображается как фольклорное «гулянье», карнавал с переодеванием и сменой образа жизни («Суккот», 1992, «Пурим», 2006), как молитвенный ритуал («Шабат», 1992) и как возможность человеческого единения в «каменных джунглях» («Перед Йом Кипуром», 2006, «Хапука», 2006).

Здесь вновь появляются насыщенные краски,  закрученные, «лоскутные» композиции, чуждые сухого геометризма. Здесь возникает природа не как «мертвое» пространство для технократических упражнений, а как «область души». Так, в «Суккот» есть выразительная, словно из камней произрастающая пальма, «кусочки» которой разбросаны по всему пространству холста, намекая на религиозный мотив праздника, но без глубокомысленной назидательности, а наивно, ребячески.. Да и вся эта работа с рифмующимися, «фольклорными» человечками на балконах, по-детски весела.

Как видим, в этих холстах художник вновь обрел черты детскости и полюбил жизнь, в которой «есть место празднику».

Ретроспективная выставка Михаила Яхилевича, в сравнении с выставкой «Общая тетрадь», продемонстрировала «другого» Яхилевича, гораздо более многостороннего, способного испытывать всю гамму человеческих чувств от детской веселости до молитвенного экстаза.