Статья для журнала «Новый век», Иерусалим, 2003

Михаил Яхилевич – внук Меира Аксельрода. Но от уроков, полученных от деда, он унаследовал не те или иные приемы, а прежде всего «этический интеграл», нравственную составляющую профессии и призвания художника, общую и живописную культуру. Да и только ли от деда? Если согласиться с «генной» теорией наследования художественного, поэтического восприятия мира, то гены Михаила, воспринятые «извне», весьма и весьма богаты  — дед известный, великолепный художник, бабушка Ривка Рубина — не менее известный и глубокий писатель, а мама, Елена Аксельрод, к моменту явления Миши на свет, — серьезно заявивший о себе поэт.

Ученичество в прямом смысле Михаил Яхилевич прошел в Школе-студии МХАТа, по окончании которой работал театральным художником.

С приездом «навсегда» в Израиль пришлось многое кардинально изменить. Но это не тот случай, когда говорят: начал с нуля. Иное, новое здесь приращивалось к фундаменту, заложенному «там». Никуда не делся обретенный профессионализм, способность слушать и слышать «место и время действия», врожденная и благоприобретенная интеллигентность, явно от деда воспринятая способность много, самозабвенно работать… И плоды не заставили себя долго ждать: персональные выставки в Иерусалиме, Тель-Авиве, Яффо, в Германии, России.

На тягостное «расставание с прошлым» Михаил Яхилевич не стал тратить времени и сил, и его добротный, крепкий профессионализм, ставший основой дальнейших исканий, творческая самостоятельность и своеобычность удачно и выгодно выделили Михаила из среды живописцев последней по времени творческой алии.

После встречи с землей праотцев, с Вечным городом наступил душевный и творческий подъем, близкий эйфории. И это не замедлило быть отраженным, отображенным в картинах Михаила той начальной здесь для него поры. Погруженность в стихию еврейского быта и бытия, иерусалимских реалий, в атмосферу израильских пространств, в неисчерпаемый духовный пласт национальных обычаев, обрядов, миропредставлений имела следствием всплеск творческой активности. Многочисленные иерусалимские пейзажи Яхилевича, живописный цикл «Еврейские праздники», серия фигуративных композиций о судьбах художника в современном мире принесли успех и стабильное признание.

Но… все проходит. На смену праздникам приходит череда будней, в которые художник всматривается трезвым, взыскующим взглядом. Казалось, ничего не изменилось: во всех внешних, визуальных проявлениях, мир не исчез, не растворился, не опрокинулся – все те же улочки и тупички старого Иерусалима, щедро залитые ярким солнечным светом, все те же занятые повседневными заботами его обыватели… Мир не исчез, но ощутимо изменился, — с солнечным светом вступили в противоречие трагические тени – война, хоть и не объявленная, не названная своим именем, но со всеми ей присущими ужасами.

Исчезло в творчестве М. Яхилевича яркое, праздничное многоцветие, на смену ему пришла строгая и сдержанная палитра: колорит – не иллюзия световоздушной среды, но индикатор состояния души, камертон содержательного, психологического, эмоционального регистра его картин. Не гипноз натурного видения владеет художником, но  сосредоточенность на жестком, волевом, отсекающем все лишнее отборе мотивов, персонажей, подробностей. Четко и конструктивно выстраивает художник картинное пространство, добиваясь его трехмерности и сохраняя при этом нерушимую плоскость холста. В движении от натуры к лаконичным изобразительным формулам Михаил приближается к стилистике художественного примитива с его знаковостью и мудрой простотой. И в этом видится вектор творческого процесса художника, устремленный к рафинированной простоте.

Исчезла повествовательность и иллюстративность развернутых сюжетов, Михаил тяготеет к немногословной афористичности образной мысли, предельной лаконичности картинного образа, освобожденного от всего случайного, преходящего. Город на его картинах предстает в сопоставлениях каменных и бетонных стен, идеальная и в то же время враждебная поверхность которых изредка нарушается балконом

Город враждебен, в «лучшем» случае равнодушен к человеку, и луч солнца редко заглядывает во дворы, в которые, к тому же, нет входа и из которых нет выхода. В авторской речи художника все отчетливее слышатся драматические интонации свидетеля, очевидца, соучастника нашего такого тяжелого и трагического времени.

Но самое удивительное заключается в том, что этот драматизм мироощущения не окрашен беспросветным отчаянием, а, напротив, таит в себе просветленную грусть одиночества и несбывшихся (еще!) надежд. Катарсис эмоционального напряжения разряжается эстетичностью серо-голубой гаммы, построенной на аскетичной гармонии контрастов и нюансов, в мужественных, порой суровых интонациях слышится нота потаенной скорби, подавленной, но не изничтоженной веры в конечное торжество света и добра.

Михаил Яхилевич живет и работает несуетно, раздумчиво, прислушиваясь не столько к злободневности, сколько к своим духовным и эстетическим критериям, своего рода «кодексу чести» художника, который «вдохнул» в него, конечно же, дед —  Меер Аксельрод. Пришла пора творческой зрелости, но нет и намека на застылость, успокоенность, эксплуатацию ранее найденного и апробированного. Какими будут его картины завтра – этого не знает никто. И быть может, в этом и состоит увлекательная интрига продолжения творческой биографии.